Top.Mail.Ru
Старцы XX века: какими они были в жизни? — блог издательства ✍ «Никея»
11 сентября 2018

Старцы XX века: какими они были в жизни?

Какие наставления они давали приходящим людям? Как боролись с собственными страстями? И что отличает настоящего старца от самозванца? О своем опыте общения со святыми и подвижниками последнего столетия рассказывает протоиерей Владимир Волгин.

Архимандрит Иоанн (Крестьянкин):
«Нет неважных вопросов»


Архимандрит Иоанн (Крестьянкин)

Духовные отношения между архимандритом Иоанном (Крестьянкиным) и мной начали складываться, когда он благословил меня на брак. Нам с моей матушкой все время хотелось жить в воле Божией. Мы не знали, что такое послушание, но душа подсознательно к нему стремилась. И те незначительные вопросы, которые мы по-детски задавали старцу, будучи духовными младенцами, помогали очерчивать для нас всю рельефность узкого пути. Благодаря ответам батюшки мы не разбивали свои головы о препятствия, возникавшие на этом пути, вовремя пригибали головы и спины, чтобы не ушибиться.

Люди могли бы недоумевать: зачем они с такими незначительными вопросами едут к старцу? Но отец Иоанн учил, что «незначительных» вопросов нет. Он говорил, что тому, кто все прошел, они могут показаться незначительными, но для начинающего духовную жизнь имеют огромное значение для души и спасения. Поэтому вначале мы эксплуатировали старца огромным числом вопросов. Шли годы, вопросы постепенно исчезали, и в конечном итоге я «отцеживал комара» перед тем, как поехать к старцу, думая, о чем спросить. Ведь на все вопросы он уже ответил

Удивительна батюшкина прозорливость: многое из того, что он говорил, совершилось и совершается по сей день. В какой-то момент мы с матушкой просто почувствовали, как прозорливость стала обычным явлением в нашей жизни при соприкосновении с людьми святой жизни.

Эти люди не могли говорить иначе — благодать выплескивалась через них на нас. Конечно, от этой прозорливости у меня сначала мурашки бежали. В некоторых случаях слух мой слушал и не слышал, и только потом, вспоминая слова отца Иоанна, я понимал и удивлялся — сказанное действительно осуществлялось.

А сразу я не обращал внимания на слова, потому что говорил старец их «в шутку», улыбаясь. У него всегда было желание не нарушать свободу личности.

За восемь лет до моего священства отец Иоанн сказал, что если я женюсь, то буду приходским батюшкой. Несколько раз я поступал в Московские духовные школы, несколько раз меня не пропускали. Наконец один из инспекторов мне объяснил: «Вас не пропускает ЧК». Власти относились ко мне отрицательно — я общался с диссидентами, иностранцами, был верующим, вокруг меня собиралась молодежь. А такие люди в советские годы стояли на заметке у КГБ, им ставились препоны и к обучению, и к рукоположению.

И вот, когда мы с матушкой обвенчались, через полтора месяца архиепископ Курский и Белгородский Хризостом вопреки властям рукоположил меня в священники, предупредив: «Готовьтесь быть священником без прихода, потому что вам никто не даст регистрацию». Он был дерзновенным владыкой. На свой страх и риск он убедил уполномоченного по делам религии принять меня в епархию и дать регистрацию. Уполномоченный согласился, но через полгода после этого был снят, хотя проработал на одном месте 25 лет. Так неумолимо исполнялось пророчество, независимо от внешних обстоятельств: я был рукоположен и шестнадцать лет служил на сельских приходах.

Перед рукоположением в священники я попросил отца Иоанна дать мне напутствие, сказать, каким должен быть священник. И он ответил: «Будьте предельно строги к себе и великодушны ко всем обращающимся к вам».

Как-то в советское время мы приехали в монастырь, и батюшка говорил проповедь. Он говорил, что раньше по уставу святителя Василия Великого за блуд Церковь отлучала от причастия на 10 лет, за прелюбодеяние — на 15 лет. А сейчас мы, священники, как только к нам подойдут и исповедуются в этих грехах, сразу допускаем к причастию, понимая, что живем в неоязыческое время. Да, мы дадим ответ за то, что берем на себя эту ответственность. Но людей к причастию подпускать надо! Он был сторонником частого причащения, рекомендовал людям, ведущим христианский образ жизни, причащаться примерно раз в две недели плюс великие праздники.

В 1991 году я в очередной раз приехал к отцу Иоанну. Только что вышли законы о свободе совести и вероисповедания, можно было возвращаться в Москву (до того мы, москвичи, служили в деревнях Курской, Белгородской, Тверской и других областей). Я говорю: «Батюшка, меня приглашают стать настоятелем одного из приходов Москвы, который еще закрыт».

А он отвечает: «Ну, для того, чтобы переехать в Москву, нужно договориться с Патриархом, он — епископ Москвы, с теми людьми, которые вас приглашают, убедиться в их согласии, а потом уже переезжать». Я спрашиваю: «А как с духовной точки зрения?» — «А с духовной точки зрения, — сказал отец Иоанн, — чтобы ни одного прошения перед глазами владыки от вас не лежало». Так старец ясно дал мне понять, что во всем нужно искать воли Божией, а не своей.

Архимандрит Авель (Македонов):
«Молись обо мне, а я буду слышать твои молитвы»


Архимандрит Авель (Македонов)

С отцом Авелем, который в последние годы служил настоятелем Иоанно-Богословского монастыря под Рязанью, я познакомился в 1976 году, когда поступал в Ленинградскую духовную академию. Отец Авель был тогда настоятелем Свято-Пантелеимоновского монастыря на Афоне. Он был туда послан в числе монахов, отправленных на Святую Гору трудами очень влиятельного иерарха митрополита Никодима (Ротова). Незадолго до нашей встречи с отцом Авелем у меня произошел такой бессознательный, не оформленный интеллектуально, отход от Бога. Я переживал это искушение серьезно и глубоко, ощущал себя в духовном смысле живым трупом.

Архимандрит Авель, приехавший с Афона, поразил меня своим взглядом: что-то неотмирное было в нем. Я преисполнился к нему глубоким доверием и желал с ним поговорить о своем отступлении. Я подошел к нему и рассказал о случившемся. А он мне ответил: «Владимир, ну что ты так переживаешь? Вот у меня было отступление от Бога — так это настоящее отступление». И рассказал мне: когда он стал священником, то огненно служил Божественную литургию. А второй священник служил небрежно, невнимательно. И отец Авель этим постоянно искушался, внутренне осуждал его.

И как-то в разговоре с этим священником, вразумляя его, он высказал это вслух. «И вы знаете, Владимир, — сказал он мне, — когда я приступил к служению литургии, то ощутил сухость в своем сердце, и так продолжалось очень долго. Я почувствовал окаменение. У меня был даже помысел оставить священство, потому что так Божественную литургию невозможно было совершать, как я совершал ее. Господь преодолел во мне это искушение, но с тех пор я больше не испытываю того огня в служении, который испытывал в первое время». Так он меня утешил. И сказал: «Владимир, молись обо мне, а я буду слышать твои молитвы и буду молиться о тебе».

Я ему очень поверил, и когда молился за него, то верил в то, что эту молитву он слышит и ответно молится обо мне.

Вторая моя встреча произошла с архимандритом Авелем уже в Иоанно-Богословском монастыре. Я приезжал с несколькими знакомыми, и всех он утешил, касаясь тончайших струн души каждого, ответил на самые сокровенные вопросы. У него был удивительный дар утешения людей.

Служение в этом монастыре предсказывал ему еще в юности его духовный отец, архиепископ Димитрий (Градусов), о чем отец Авель неоднократно вспоминал: «Как-то я приезжаю к владыке по делам, он меня встречает, благословляет, обнимает, прижимает к сердцу и говорит: „Вот, ангел мой, я скоро уйду, а ты…“ — и сделал такую многозначительную паузу. Я с замиранием сердца жду, сейчас он скажет: „А ты потом, после меня, через 40 дней придешь ко мне“. А он вдруг и говорит: „А ты (это был 1953 год!) доживешь до тех времен, когда и церкви открывать будут, и новые строить будут, и монастыри откроют, и новые построят, и у тебя монастырь будет, купола золотить будут“.

Я не мог ему не поверить, говорю: „Владыка, а в службе произойдет какое-нибудь изменение?“ Он говорит: „Нет, только лишь одно изменение будет: сейчас мы служим в облачениях матерчатых, а тогда будем служить в настоящих, парчовых“. Потому что, когда церкви закрывали, вывозили ризницы, а когда церкви стали открывать, там облачений-то нет. И вот люди жертвовали — кто какую-то штору принесет (тогда война шла, ничего не было), какая-нибудь барыня свое венчальное платье отдаст… все было из тряпок матерчатых. А сейчас-то действительно облачения парчовые.

„Только благодати будет очень мало, — продолжал владыка Димитрий. — Вот рядом церковь, а душа не лежит — нектара нет. Люди будут ходить в другую церковь, хоть и дальше. А ты не умрешь… ты еще будешь нужен для пчел, которые понимают толк в нектаре и в пыльце“. Вот я и дожил, а теперь удивляюсь».

Архимандрит Ипполит (Халин):
«Сколько любви, столько и крыльев»


Архимандрит Ипполит (Халин)

Архимандрит Ипполит был казначеем при архимандрите Авеле на Афоне. Человек удивительного смирения и тишины. Я с ним познакомился в Псково-Печерском монастыре, когда он только что вернулся с Афона. Потом он был настоятелем в Свято-Никольском Рыльском монастыре Курской епархии. Как-то я встретил его в епархии, он ожидал встречи с архиепископом Ювеналием, ныне митрополитом. Я подошел и стал говорить о том, что вот, у меня гордость, и так далее. И думал, что батюшка меня утешит, скажет: «Да нет, у вас никакой гордости нет!» А он неожиданно сказал: «Да, есть немножко». И мне вдруг оказалось не очень приятно это услышать, но он обратил мой взор в мою душу. Вот так незаметным образом, без прямого обличения: «Да, есть немножко». И эти его слова подействовали, как прожектор.

Отец Ипполит всегда умел обосновываться на новом месте, разводил коров, и в монастыре было молоко, творог, сметана. Излишки молока продавали местным жителям, которые с удовольствием скупали эту продукцию. Так он поднимал разрушенный в советское время монастырь, создавая экономическую основу жизни. 

Несколько раз мы посещали отца Ипполита. О его прозорливости уже было известно, и отовсюду ехали автобусами паломники, чтобы увидеть человека святой жизни. Я, помню, вернулся с Афона, и там меня поразило, как в Свято-Пантелеимоновом монастыре быстро обедают монахи. Только я сел за трапезу — это была торжественная трапеза на Воздвижение Честного и Животворящего Креста Господня, и не успел съесть первое блюдо, как уже зазвонил колокольчик, и призвали к благодарственной молитве. При этом пища на Афоне, может быть, в связи с моими желудочными болезнями, мне показалась острой и не очень вкусной. Сам Афон произвел на меня спокойное впечатление. Я чувствовал, что это благодатное место, но для меня самое великое в Церкви — причащение Святых Христовых Таин, а святыни для меня, при моем к ним почтении, стоят на втором месте.

Поэтому не могу сказать, что я вернулся с Афона «под неизгладимым впечатлением». И вот мы приезжаем в Рыльский монастырь к отцу Ипполиту. И я спрашиваю (ведь отец Ипполит около 17 лет прожил на Афоне!): «Отец Ипполит, вы не скучаете по Афону?» И слышу в ответ: «Нет, отец Владимир, там невкусно кормят…»

Отец Ипполит славился невероятным смирением и терпением. Он принимал в монастырь бомжей, людей с преступной прошлой или настоящей жизнью. Между ними нередко случались потасовки. Но батюшка любовью покрывал их недуги, привнесенные извне, не от Бога, и своей волей никого из обители не выгонял. Были те, кто осуждал его, говорил: «Он превратил Рыльский монастырь в сборище пьяниц и наркоманов». Но отец Ипполит имел Божественную любовь в своем сердце. Однажды отец Ипполит спросил у одного паломника:

— Сколько крыльев у ангела?

Тот отвечает:

— Два крыла.

— А у серафима?

— Шесть.

— А у человека сколько?

— Батюшка, не знаю.

— А у человека — сколько угодно. Сколько любви — столько и крыльев.

Архимандрит Таврион (Батозский):
Огненный человек


Архимандрит Таврион (Батозский)

Несколько раз я приезжал в Преображенскую пустынь под Ригой, где духовником женской обители был отец Таврион, в свое время и он посидел в тюрьмах и лагерях. 

Конечно, каждый старец обладает какими-то своими качествами. Отец Таврион был невероятно выносливый и трудолюбивый человек. Он собственными руками воздвигал кельи, дома, не гнушался никакой работы. С ним связан такой эпизод: глинские старцы избрали его наместником. И он ввел строгий афонский устав, по которому монахи спали буквально несколько часов в день. Монахи не выдержали, и совет старцев снял с отца Тавриона обязанности наместника, потому что они видели, как его строгость к аскетической жизни непосильна другим.

Отец Таврион был ежедневным совершителем Божественной литургии и по нескольку раз за службу выходил к народу с проповедью. Обычно он закрывал глаза и начинал словами: «Чада мои! Какую любовь нам Господь явил!» Затем говорил краткую проповедь, преисполненную любви. Обычно здесь раскрывался его дар прозорливости, потому что каждый, кто стоял в храме, слышал ответ на свой вопрос.

Вспоминаю один замечательный случай — этот совершенно неоценимый опыт мне пригодился тогда и пригождается в моей священнической жизни. Обычно отец Таврион рано совершал Божественную литургию, часов в шесть он начинал службу и примерно в половине восьмого заканчивал. А я опоздал. Я проспал. Прихожу — уже «Отче наш» поется. Вдруг я почувствовал такую жажду причаститься, что мне показалось, что если я сейчас не причащусь (это было очень острое и ясное ощущение, может быть, надуманное), то умру. Когда отец Таврион вышел с Чашей, он передал ее диакону, подозвал меня, наложил на меня епитрахиль, прочел разрешительную молитву и причастил Святых Христовых Таин, невзирая на то, что я пришел к «Отче наш» и не простоял на богослужении. Вот это и есть любовь, которую он мне передал.

Я тоже достаточно нестрого отношусь к людям, которые опаздывают в церковь. Я руководствуюсь такой мыслью, что вдруг, если я по строгости, по канону не допущу человека к причастию — «он опоздал, он пришел в конце службы», — то вдруг он выйдет из церкви и умрет? И на мне будет вина за то, что я не причастил человека и не напутствовал его в последний путь. Так опыт, вроде бы единственный раз яркой вспышкой прозвучавший в моей душе, стал руководством на всю жизнь.

Знаю, что отец Таврион тяжело болел, у него был рак. Он отказался от операции, мужественно переносил боли с благодарностью к Богу и таким образом подготовил себя к отшествию из сего мира.

Таким мне запомнился отец Таврион. Он был жертвенным человеком. Всегда, когда мы уезжали, он выносил деньги нам «на дорожку». Эти деньги поддерживали нас еще и по возвращении домой. Отец Таврион был человеком божественной любви, которая распространяется на весь мир, как по слову Христа: «Солнце светит и над добрыми, и над злыми». Это был огненный человек, растворяющийся в любви.

Любовь, мир и великодушие


В свое время отец Иоанн (Крестьянкин) говорил, что «нам были знакомы такие великие столпы Церкви, а мы сами уже не те. А вы знаете нас, и после нас останетесь вы, а вы будете далеко не те».

Я встречался в жизни с несколькими старцами, за каждого из них молюсь, все они уже отошли к Богу. И я с уверенностью скажу, что в моем сердце появился некий индикатор, который может отличить дух старческий от нестарческого. Старцы — это любовь, мир, великодушие, снисхождение к немощи человека и желание вывести его из этой немощи, видение и зрение души изнутри, личностная подсказка, касающаяся именно этого человека, видение его будущего. Это люди, которые находятся в постоянной благодати Божией — они могли бы воскликнуть вместе с преподобным Симеоном Новым Богословом, стяжателем Духа Святого: «Оставьте меня, дайте мне уйти в свою келью, замкнуться в ней, чтобы снова и снова беседовать лично с Богом». Старцы по-матерински пестуют душу преданного им христианина, как мать, выращивая дитя с младенческого возраста. Это люди, любящие Бога и по любви к Нему исполняющие заповедь жертвенной любви к тем, кто нуждается в их помощи. Я счастлив, что мне пришлось увидеться с этими живыми святыми старцами.


О других подвижниках нашего времени читайте в книге Александры Никифоровой «Живое предание XX века».

Оставить отзыв
Уже зарегистрированы? Войти