Почему опыт встречи с красотой является первым богословием?

Отрывок из книги «Теоэстетика. 7 лекций о красоте»

Теоэстетика. 7 лекций о красоте

Александр Филоненко

570 р

Вопрос, который мы будем обсуждать, — собственно говоря, почему опыт встречи с красотой является первым богословием, и в каком смысле это так? 

Надо сказать, что для меня тема красоты существенно связана с темой богословия общения или евхаристического богословия, темой глубокой и актуальной. Как-то так получается, что, с одной стороны, христианская жизнь центрирована Евхаристией, и когда мы пытаемся посмотреть на нашу жизнь по-христиански, то, казалось бы, мысль о ней должна развиваться исходя из опыта Евхаристии, опыта благодарения. Однако, с другой стороны, практически оказывается, что богословия, которое бы развивалось из опыта благодарения, почти не существует. И если мы будем пытаться посмотреть на богословие как богословие евхаристическое, то обнаружим, что теоэстетика занимает там принципиальное место.

Вопрос остается — каким образом мы можем описать богословие, которое начинается, во-первых, с опыта красоты, и во-вторых, с опыта благодарения? Это два больших вопроса, которые я попробую далее развить.

В ХХ веке так вышло, что понятие «красота» ушло даже из языка эстетики. Оно было изгнано, и вместо слова «красота» пришли какие-то другие, казалось бы, соразмерные ему понятия. Красота сегодня отстраняется в сторону посредством понятия «интересное». Обычно говорят так: в конце концов, красота — это наша субъективная иллюзия, это наша конструкция, это что-то внутри нас. А как только человек думает, что красота — это конструкция, то она перестает быть красотой. В красоте есть простое неотменимое свойство: красота таинственным образом приходит к нам и уходит от нас, когда мы не ждем. Очень важно, что красота есть нечто приходящее и никак не подчиняющееся нашим условиям. Это очень трудно объяснить в эпоху, когда конструктивизм стал просто здравым смыслом. Сегодня во всей социальной, политической теории, в гуманитарных науках — всё, что мы изучаем, есть конструкт. Человек конструирует, человек проектирует, человек достигает — и вдруг обнаруживается красота как то, что ведет себя как хочет.

Аргумент против конструктивизма применительно к красоте — это, к примеру, некоторые иллюзии, которые вызывают у нас чувство радости. Если бы все, что человек считает прекрасным, было бы лишь его конструктом, нужным ему для того, чтобы справиться с опасностями и вызовами мира, то тогда на любые внезапные иллюзии наш мозг всегда реагировал бы чувством тревоги. В самом деле: вот, мы привыкли, освоились в этом мире, достигли какого-то уюта, все расставили по местам — и вдруг приходит нечто, что ломает и опрокидывает мое представление. Казалось бы, чувство, которое сопровождает этот опыт, должно быть чувством тревоги. Чаще всего это так, однако оказывается, что бывают такие объекты, которые вызывают у нас радость. Нас обманывают — а мы радуемся, и мы хотим проверить еще и еще, проверяем — да, точно обманывают! То есть некоторые иллюзии работают так, что обманывают нас снова и снова. 

Это означает, что в нашем мозгу есть класс вещей, которые, ломая наше представление о себе, вызывают радость. Где-то в этом классе вещей находится красота. Но мы пока еще говорим не о красоте, а вообще о той сфере человеческого опыта, в которой мозг обманываться рад. Оказывается, что счастливыми нас делают вещи, которые опрокидывают наши представления. На этом построены целые феномены культуры. Когда мы говорим, что культура — это наша защита от страха, то это не совсем так. Все-таки культура — это еще и радость от встречи с тем, что больше наших представлений. 

Первая предпосылка заключается в следующем. Когда в современной теории общения, которую иногда называют коммуникативной теорией, рассматривается обычная практика общения, то предполагается, что у человека есть много дел, и среди этого списка дел есть еще одно дело, которое называется «общение»: есть труд, есть познание, а есть общение. Однако важно, что богословие общения исходит из другой предпосылки, а именно: нас в качестве глубокого субъекта, то есть личности, в этом мире не существует до тех пор, пока мы не вступили в подлинное общение. В некотором смысле оказывается, что личность не наблюдаема до тех пор, пока она не проявляет себя внутри определенного рода общения. Назовем такое общение подлинным, подлинной встречей. То есть только внутри подлинной встречи что-то в нас может раскрыться и явить себя, и это — личность. Если формализовать все это до какой-то одной посылки, то можно сказать, что общение — до личности.

Это отличает богословие общения от других коммуникативных теорий, в которых человек уже в некотором данном качестве, в том состоянии, в котором он есть, в своей идентичности вступает в разные коммуникативные ситуации. Здесь же мы имеем дело с тем, что бывают подлинные встречи, которые устроены так, что внутри встречи я забываю о себе, но переживаю то, что называется по-русски ликованием, или глубокой радостью. Я не вижу своей личности, но зато другой человек видит меня ликующим, видит, что проступает мой лик, и ликование осуществляется как проявление лика. Иными словами, мой лик мною самим не наблюдаем. Он наблюдаем только другим человеком в ситуации подлинного общения. Личность есть, но ее нельзя увидеть в зеркале. Моя личность не видна мне, но она видна другому человеку, который переживает опыт подлинной встречи. Я переживаю внутри себя ликование как радость, а он переживает, наблюдает ликование как проявление моего лика. Он становится свидетелем — свидетелем моего лика. Моя личность существует через это освидетельствование.

И конечно, в этом ликовании очень важно то, что корнем слова «ликование» является «лик». Первое же значение слова «лик» — это собрание, или хор, по-гречески «хорос» (χορός), от «хорео» (χορεύω). Поэтому место подлинной встречи маркируется, определяется тем, что я сам меняюсь, но я не могу быть наблюдателем. Я переживаю радость, но другой человек фиксирует это изменение и свидетельствует о появлении в этом мире моей личности. Таково описание лика. 

Здесь появляется новая социальность, сообщество, собрание ликующих. Однако это такое собрание, которое очень трудно институционализировать — написать его устав, определить его отношения с государством, — потому что оно существует ровно до тех пор, пока происходит событие подлинной встречи. А дальше — вопрос: как это собрание будет жить, будет ли оно расцветать или превратится во что-то другое? Описание этого процесса ликования, «хорео» по-гречески, можно представить как хорео-графию. Таким образом, первая предпосылка богословия общения — это персоналистская хореография, которая занята тем, что описывает практики ликования. Греки, когда ликовали, — танцевали, и поэтому хореография — это наука о танцах, но первое значение слова «хореография» — это описание лика, ликования, хора. (Был один неплохой русский религиозный философ и балетоман, подельник Мережковского — Аким Львович Волынский, который свой учебник классического танца, классического балета, назвал «Книга ликований», и предпослал ему предисловие, где объяснил, что танец — это язык ликования.) 

Итак, первая предпосылка — это интуиция понимания христианской личности как феномена, который может присутствовать в этом мире только через свидетельство того, с кем эта личность встретилась. Как войти в эту ликующую встречу? Конечно, в этом есть тайна, и невозможно сказать, как это сделать, невозможно это технологизировать — но можно точно сказать, что не надо делать, если ты хочешь войти. 

Есть необходимые условия вхождения, и первое условие, которое надо назвать, — это условие уязвимости. Это то, что отличает богословие общения от концепции диалога Мартина Бубера . Концепция последнего очень близка к богословию общения, потому что и у Бубера мое «Я» раскрывается во встрече с «Ты». Однако оказывается, что подлинность этой встречи связана с тем, насколько я готов выйти навстречу другому, не спрашивая его о том, готов ли он. Если в концепции Бубера условием подлинной встречи является симметрия сторон диалога, то в богословии общения встреча возможна при моей решимости и отваге выйти навстречу другому. Я говорил о том, что часто мы ищем неуязвимости, и вообще современная культура — это оптимизация безопасности, поиска все большей неуязвимости. Однако в богословии общения уязвимость — это сильное позитивное условие. Если я готов и у меня есть решимость быть уязвимым, то возможна встреча. Если я не готов, медлю, трушу, откладываю на потом, то она и не случится.