Кто нянчил великого художника?

Поощрений моему художественному таланту было мало; разве только няня, бывало, говорила: «Ой, как хорошо!» Но похвалы ее были несколько подозрительны, так как, часто, выхваляя, она даже не досматривала, что именно было изображено. Самолюбию моему горько было слышать: «Ой, какая коровушка, как живая!» — когда изображена была не корова, а домик. Впрочем, тут, может быть, был грех и со стороны художника.

***

Няня. Кто нянчил русских гениев. — 2-е изд.

730 р

Из впечатлений самых первых годов не осталось у меня ничего сознательного; говорили, что я всегда просил у няни: «папки-кокс!»: папки — хлеб; кокс — кости, глодать которые я очень любил. Мне рассказывали также, что очень маленького меня полушутя-полусерьезно мамаша иногда посекала, и чтобы не оставалось во мне сердитого чувства, после экзекуции заставляла кричать: «Ку-ка-реку!» — в горе, в слезах, я исполнял приказание, но, к счастию, совсем не помню об этом.

Вспоминаются и дамы — помещицы и чиновницы, ведущие беседу на диванах «в каминной» и «гостиной». Тут впервые совершенно ясно выступает передо мною моя собственная фигура: в синей мериносовой, прошитой красным шнурком рубашечке, с такою же сумочкою для платка через правое плечо, в белых коленкоровых штанишках я иду здороваться с гостями. Волосы мои гладко причесаны и сильно напомажены помадой — «Мусатова в Москве с сыном», как гласил ярлычок на банке, — панталоны накрахмалены и шумят.

— Няня, как хрустит! — говорю я старушке, следующей за мною или, вернее, за нами, потому что помню себя со старшим братом. Няня, тоже принаряженная и без табака под носом, идет с праздничным выражением на лице и ласково, низко кланяется барыням, называя всех по именам, с прибавкой «матушка» для тех, кто постарше.

В памяти моей об этом времени самою выдающеюся, самою близкою и дорогою личностью осталась няня Анна, уже и тогда старенькая, которую я любил больше всего на свете, больше отца, матери и братьев, несмотря на то, что нос ее был всегда в табаке.

Не то чтобы она не сердилась и не бранилась; напротив, и ворчала, и бранила нас частенько, но ее неудовольствие всегда скоро проходило и никаких следов не оставляло. В самых крайних случаях, например, непослушания, она грозила оставить нас и уйти навсегда в деревню, и действительно иногда уходила, только не навсегда, а на час времени к брату своему, жившему, помню, на въездной улице, в крайней избе; но уж моему горю в этих случаях не было пределов: я бежал за нею, держась за ее платье, до самой деревни, считал себя погибшим, плакал до боли, умолял воротиться и успокаивался не раньше, как услышавши ее слова: «Ну, ступай, батюшка, ужо приду, да смотри, в другой раз не ворочусь!» И всегда, бывало, принесет, возвратясь от своих, топленого молока или чего-нибудь подобного — на заешку слез.

Няня всех нас любила, и все мы любили ее, но я, кажется, был ее любимцем, может быть, потому, что маленький был очень слаб здоровьем. С своей стороны, я любил ее так, что уж, кажется, привязанность не может идти далее.

Она сознавала пользу ученья и всегда нам об этом толковала, но к применению его относилась довольно враждебно и урывала нас из рук учителя и гувернера при каждом удобном случае; да не только она с ними схватывалась, но и мамаше нашей иногда позволяла себе перечить, когда дело шло о больном «робенке».

Все наше свободное время мы проводили с нянею, и прогулки с нею, например, в лес, за ягодами и грибами, которые я ужасно любил, остались до сих пор одним из самых милых и дорогих воспоминаний.

Бобров В. А. Портрет В. В. Верещагина

Звали няню Анна Ларионовна, по фамилии Потайкина. Фамилию ее я узнал уже позже, и она всегда звучала мне чуждо; мы знали ее только, как — «няню Анну», а кто она такая, откуда — никогда не доискивались.

Много позже я узнал, что, рано овдовев, она была взята во двор бабушкою Натальею Алексеевною, которой и служила в Питере, а потом досталась папаше. Еще будучи очень молодою, она едва не испытала на себе ласки тогдашнего владетеля, брата бабушки, Петра Алексеевича Башмакова, который, бывало, высмотревши на работах девку, приказывал обыкновенно старосте «прислать ее туда-то». На этот раз он велел: «Послать Анютку из одной деревни в другую», — а сам ждал у дорожки, на наволоке; староста, жалея Анютку, шепнул ей, чтобы она шла другою дорогой, лесом, и дедушка на этот раз остался ни с чем, только напрасно прождал, даже и рассердиться было не на что, так как приказание его было исполнено, и Анютка бегала в другую деревню.

После этого дедушка, однако, еще раз попробовал познакомиться с нею поближе, подошел было как-то на работе, но она так перепугалась, что бросилась бежать со всех ног, чем заслужила от него название «дуры», но за то же и освободилась от его искательств. Впоследствии Петр Алексеевич был убит крестьянами именно за волокитство.

Анна Ларионовна вышла замуж, потом овдовела и попала в услужение к бабушке, когда к той перешли имения покойного Башмакова. Всего, кажется, пришлось натерпеться ей — и брани, и колотушек, особенно когда бабушка проигрывала в карты, а играла она постоянно, «зато уж, когда она была в выигрыше, — рассказывала няня, — я и видела сейчас: и ручку дает поцеловать, и гривенничек сунет: на, Анютка, дура, тебе, бедной, ведь некому подарить!»...

Кроме няни Анны, была еще у нас няня Татьяна, ходившая за моими старшими братьями и сестрами, — из них остался в живых только один брат Николай, — но она была уж очень стара, больше за нами почти не присматривала и только с титулом няни доживала на покое. Помню ее, сидящую около окна в маленькой детской, в больших круглых очках или что-нибудь штопающую, или в одежде прародительницы Евы чего-то ищущую в своей рубашке... Эти последние бесцеремонности, впрочем, мамаша очень не любила, и старушке раз досталось за них.

Наш старший слуга Игнатий был невысокий старичок с большими шишками на голове. Он портняжничал на столе в лакейской, где и сидел всегда, поджавши ноги, служил за столом, а прежде был и выездным лакеем. /…/

Игнатий был слуга, хорошо знающий дело, преданный и почтительный к папаше, мамаше и гостям, но к нам, детям, относился свысока — только терпел нас. Это сказывалось, между прочим, в том, что он очень не торопился передавать нам кушанье от большого стола, когда при гостях мы обедали отдельно в детской, а посуду давал при этом в возможно меньшем количестве и самую старую, надтреснутую, даже битую, сваливая после вину порчи на нас и няню Анну. Из-за этого у него бывали с нянею постоянные споры, ссоры, а подчас и битвы.

Я помню в «холодненькой» комнате, отделявшей детскую от общего коридора, Игнатия и няню Анну дерущихся: он — половой щеткой, она — печной кочергой. Победа, очевидно, осталась за Игнатием, потому что няня упала, и мне страшно было жалко ее; впрочем, и на полу, и поднявшись, она уверяла, что только поскользнулась, «а не от этого лысого черта упала»; я и в самом деле думал тогда, что это был лишь несчастный случай, хотя не без некоторой неясной досады на то, что поскользнулась она так не вовремя; конечно, я был сердцем и душою за няню. /…/

Слезы подступают теперь, когда я вспоминаю о почти безучастном моем отношении к смерти многих из этих истинных кормильцев наших. Мы далеко не заплатили им даже и вниманием за их долгую службу и безоглядную преданность.

Много лет спустя, когда умерла няня Анна, и брат мой Сергей (убитый под Плевной), похоронивши ее около самой ограды нашей фамильной могилы в Любце, поставил над нею порядочный крест, добрая, милая, ласковая мама заметила ему: «Что за памятники над нянькой?» — так мало ценились крепостные, их труд, преданность и усердие.

В.В.Верещагин с женой

Об исключительной судьбе других русских нянь и их роли в воспитании детей читайте в книге С.Дурылина «Няня. Кто нянчил русских гениев».